И ад следовал за ним - Страница 36

— Так какого черта вы мне морочите голову Центром?! Сказали бы прямо! — Подвешивать таких нужно за одно место.

— Вы голос на меня не повышайте, я вам не подчиняюсь!

— Если бы вы мне подчинялись…— Я плюнул в стену (хорошо, что не прямо в рожу пиджака), повернулся и ушел в никуда,— пусть не подчиняется, очковтиратель, пусть возмущается и строчит на меня кляузу! Вот и вся цена помощи Центра, горите вы все синим пламенем!

В тот же вечер я позвонил очкастой Матильде.

— Извините, мадемуазель, это тот человек, которого вы угощали прекрасным кофе…

— Кстати, вы забыли представиться…

— Петро Вуколич, или просто Пьер. Вы свободны завтра вечером? Не могли бы поужинать со мной?

— С удовольствием. В какое время?

— Вас устроит девять часов? Это не поздно?

— Каир в это время только начинает жить! — В этом я не сомневался, уже в печенках у меня сидели эти гудящие толпы здоровенных мужиков, наводнявшие улицы с наступлением темноты.

На следующий вечер ровно в девять я уже раскрывал дверцы «фиата» перед Матильдой (она же Грета Дормье), выглядевшей вполне съедобно в отлично сшитом белом костюме.

— Честно говоря, меня очень удивило, что вы из Югославии, Пьер. Где вы выучили французский? Я думала, что вы англичанин.

— Уже после войны наша семья оказалась за границей.— Я вздохнул.— Пришлось мыкаться по свету. Сейчас я живу в Англии, вы угадали…

— Меня всегда интересовали славянские языки…— сказала она, и я напрягся: только еще не хватало, чтобы она кумекала по–сербски! — Между прочим, вчера вечером я видела Смита. Он уезжал по делам в Александрию. Я сказала ему, что его разыскивает один симпатичный джентльмен.

— Благодарю вас, сегодня же ему позвоню.— Я старался говорить как можно небрежнее, хотя так и подмывало послать ей последнее «адье» и взлететь одним махом на этаж мистера Смита.

Ресторан для ублажения француженки я подобрал шикарный, словно заживо вынутый из славных колониальных времен, когда людоеды–цивилизаторы, славно поэксплуатировав днем несчастных феллахов, вечерами прожигали богатства в смешениях барокко и рококо: мраморные колонны и бронзовые канделябры на стенах, хрустальные люстры и персидские ковры, подлинники Буше (сплошные розовые спины и наоборот), юные арабки на сцене, распространявшие щекочущие запахи миррового масла и мускуса, лишь в черных чулках с красными подвязками, танцующие в компании двух слонят в попонах с бриллиантами. Целый час на нас обрушивались блеск и нищета куртизанок, звон бубнов, завывание труб и страстные придыхания. В самом финале, когда танец превратился в смерч и экстаз достиг апогея, юная арабка сорвала красную подвязку и швырнула, раздувая ноздри, в зал. Хотела она этого или нет, но ветер Судьбы отнес бесценный дар на столик, где рядом с удивленными очками белел прославленный пробор. Зал посмотрел на меня с завистью, я же послал красавице воздушный поцелуй и заткнул ароматную подвязку в верхний карман пиджака, мысленно уложив туда и трепещущую амазонку.

— Где вы остановились, Пьер? — неожиданно спросила меня Матильда.

— В «Шератоне».

— И сколько дней вы пробудете в Каире?

— Разве я вам не говорил? Несколько дней.— Этот вопрос Матильда задавала второй раз, и от него попахивало старинной проверочной методой, рассчитанной на забывчивость, ибо, как известно, чтобы лгать, надо иметь хорошую память.

В зале сидели одни арабы, но в дальнем углу я заметил европейца, уткнувшегося в газету, читал он ее слишком увлеченно, словно сводку с боев во время войны. Краем глаза (боковое зрение Алекса вполне покрывало полкабака) я видел, что, когда я отворачивал лицо, он высовывался из–за газеты и смотрел в мою сторону, вскоре он исчез, нет, не лежала моя душа сегодня к делам, мутноватые звезды светили с неба, расспросы Матильды нервировали, и все шло неладно, в таких случаях лучше сматывать удочки. Не была ли подвязка предупредительным знаком Свыше? Верил я в предчувствия и приметы, старался переносить дела на другой день, если дорогу мне перебегали черные кошки: и если бы по Лондону вдруг забродили бабы с пустыми ведрами, не высунул бы и носу из дома, лети трын–травой весь шпионаж!

— Вы чем–то расстроены? — участливо спросила Матильда.

— Нет, нет! Вам показалось. Прекрасное представление, правда? — Я вынул подвязку и от растерянности понюхал ее, выглядело это идиотски, и Матильда не смогла удержать улыбки.

— Интересно, чем она пахнет?

— Мирровым маслом. Помните, в Библии: «Целуй меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина!»

— Странно… Я слышала такой романс… кажется, мекленбургский. Или я ошибаюсь? — Словно иглу в сердце вонзила мерзкая баба, действительно романс, и пел его Челюсть с придыханием, стоя на одном колене перед Большой Землей.

— Нет, это из библии!

— В Библии это так: «О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста: о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов и мирра…»

Получил по носу прощелыга Алекс, и очень элегантно, но откуда она знает этот романс? Не попал ли я неожиданно для себя в новую опасную ситуацию? Может, вообще меня со всех сторон окружают американские агенты, ведущие проверку? Опасения зашевелились во мне, словно змеи вылезли из гадючника.

— Ваше здоровье! — Я поднял свой бокал.

— Желаю вам успеха! — любезно отозвалась Матильда.

В течение нашей светской беседы мне удалось выяснить, что француженка приехала сюда из Парижа, живет на проценты с капитала, но занимается дома переводами с чешского и польского языков, изученных в Сорбонне,— никаких интересных зацепок от этой рыбы в очках, одна тягомотина.