И ад следовал за ним - Страница 69

Но когда испещренный линиями и кружками текст, рассыпавшись, снова интегрировался в единое целое, перепечатанное обозленными уставшими машинистками (Маня никогда ничего не успевал, сидел допоздна и держал при себе всех заместителей и 2—3 технических работников), то оказывалось, что суть текста оставалась такой же, только начало перекочевывало в финал, а финал попадал в начало.

Конечно, Алекс не настолько глуп, чтобы кричать на каждом углу, как он тайно называет Маню, но с Челюстью этим я уже поделился,— хохотал тот до упаду, точно так же, как и тогда, когда я впервые назвал его в глаза Челюстью («Здорово придумал, старик, у меня на это не хватило бы мозгов!»).

Я вышел из туалета, попыхивая сигарой, забивающей запах дыма от сгоревшей бумаги, вошел в ванную и причесался специальной щеточкой, предназначенной одновременно и для регулярного массажа натруженной светлой головы.

Облившись слегка «Аква вельвой» («гори, гори, моя звезда!»), я вышел в халате в гостиную, где тонула в телевизоре грустная Кэти, которая прильнула ко мне так нежно, что заставила забыть не только о Мане, но даже и о Бритой Голове.

Яростный диалог тут же на тахте оказался не таким безрадостным, как я предполагал, а вскоре разговор вошел в обычную колею.

— Когда мы с тобой походим на яхте, Алекс? Или мне ее продать?

— Зачем продавать? Выберем время и съездим в Брайтон. Заодно я повидаюсь с папой, давно его не видел.

Она закивала головой и погладила меня по волосатой мужественной ноге.

Это вызвало у меня необыкновенный прилив нежности.

— Когда наконец мы снимем дом? Надоело жить на две квартиры. И вообще, милая, нам пора уже связать себя формальными узами… в конце концов я не хиппи, а солидный человек, мне надоел свободный брак… я уже сто раз говорил, что хочу ребенка… даже двоих…— Я не скупился на обещания, добродетельный Хилсмен уже не раз намекал на то, что мне пора упорядочить мою бурную жизнь, да и Центр призывал закрепить свой семейный статус ради «Бемоли» — что делать, если на человека давят две такие мощные организации?

Реакция Кэти была предсказуемой: изящный жест голой руки (ах, бросьте! не говорите глупости, сэр! какой ребенок? я вас люблю, как дай вам Бог любимым быть другой, элегантного, сильного и с чарующим пробором! зачем нам семья? какая скука!), белозубая улыбка (зубы Кэти были нашей общей гордостью, удивительно, что она не поручила мне их чистить — так заботливо мы оба к ним относились), затем она перепорхнула на мои распахнутые колени (тут мне в голову пришла поэма из единственной строфы полузабытого мекленбургского поэта: «О, закрой свои бледные ноги!», я не расхохотался лишь потому, что испугался растерять в смехе все свои скаковые качества), и я простучал голыми пятками за нею в спальню, радуясь лишнему шансу походить босиком.

Второй антракт пришлось смочить вином. Хотя лепету Кэти я совершенно не верил, меня согревала мысль, что она все же отвергла мое брачное предложение — никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!

С Риммой этот больной вопрос мы решили проще: ехали на трамвае, увидели загс и зашли.

Мы жили в другие времена и любили друг друга крепко (ах, Алекс, ты стареешь и слабеешь, ты стал сладко–сентиментальным, брат, скоро и менторствовать начнешь: мол, учитесь, молодые, берите пример с моей образцовой семейной жизни!), счастливые годы, веселые дни, как вешние воды…— и ничего не осталось, кроме слабых раздражающих воспоминаний.

В конце моего последнего мекленбургского визита Челюсть решил разрушить лед, уже несколько лет разделяющий кланы Капулетти и Монтекки, и пригласил нас домой в гости. Одевался я тщательно и решил придать себе богемный вид, повязав шею угольно–черным платком с искрой (его десять лет тому назад подарил один агент: снял, душка, и отдал, увидел, что вещь мне понравилась), который давно валялся где–то в моем гардеробе, но там его не оказалось, и я начал шарить по всем сусекам — событие экстраординарное, терпеть я не мог барахтаться в шмотках, никогда не помнил, где что лежит, а на Риммины шкафы смотрел с боязнью, знал, что они забиты барахлом, которое я привозил по ее заказам.

Тут я нарушил традицию: очень хотелось потрясти Челюсть и его деревню — Большую Землю черным с искрой платком, обернутым вокруг шеи а lá лорд Байрон, под клетчатым пиджаком с кожаными заплатами на локтях, криком моды, особенно вкупе с мышиного цвета фланелевыми штанами.

И я зарылся во встроенный шкаф в коридоре, взрыхлил там все, но платка не обнаружил, зато налетел на пистолет–пулемет «венус», о котором совершенно забыл,— блестящая штука длиною всего лишь в 38 сантиметров, калибр 5,6 мм, скорострельность — 5000 выстрелов в минуту. Купил я это чудо военной техники в Майами, штат Флорида, на случай революции (или контрреволюции) в Мекленбурге, когда озверевшие толпы начнут штурмовать комфортабельные дома для «белых», вешать на фонарях номенклатурных дядей, а заодно и невинного агнца Алекса — кто будет разбираться, великий ли он разведчик или обыкновенный стукач, заложивший десятки невинных людей.

Впрочем, счастливая находка совершенно забытой вещи не остановила моих усилий, я рыл, как тот самый крот истории, воспетый моим соседом по Хемстеду на Хайгейтском кладбище, так и не дорывший ее до всемирной диктатуры пролетариата, и вдруг уткнулся в знакомый ларец, прикрытый коробками с туфлями, я открыл его и — о Боже!

Именно в этот момент возвратилась из цветочного магазина Римма и застыла на пороге, пораженная, если не убитая, кавардаком в апартаментах.